«Театр — это контекст нашей жизни и способ сказать „люблю“»
«Шесть» и «ноль» — это всего лишь цифры. И никакой он, Олег Хапов, не пенсионер. Еще чего! Идей — куча, энергии — море, человек — бездна. В канун юбилея режиссера Челябинского камерного корреспонденты Первого областного информагентства встретились с ним, чтобы узнать, понял ли он за эти годы, что такое театр.
ТЕАТР — ЭТО СОТРУДНИЧЕСТВО
— Олег Александрович…
— Прошу Вас, просто Олег.
— Буду стараться. Есть разные типы режиссеров: кто-то держит актеров прямо в строгости, а кто-то отпускает в свободное плавание. Какой способ Вам ближе? Любите командовать?
— Ну, режиссер — человек, который не то чтобы командует. Он организует жизнь. Жизнь спектакля. Если получается — то свою… Но все-таки мастером жизни сложнее быть, чем профессионалом. Поэтому жизнь спектакля — да, это режиссерская обязанность.
Я не такой режиссер-начальник, узурпатор, сатрап, у которого [для актеров] свободы воли нет никакой: вот эти вот «встал сюда», «громко сказал», «перешел вон туда», «здесь сказал»… Нет. Я другой. Я ближе ко второй системе, в основе которой принцип сотрудничества. Может, не совсем «свободное плавание», но как минимум свободный поводок. Я прекрасно понимаю, что репертуарный театр не всегда выдерживает такое. Все равно актер ждет некоего коридора. Но я люблю, когда мы соавторы, когда мы творим совместно. У меня на репетициях я всегда прошу актера предлагать, как он чувствует. Мне важно, чтобы у артиста соединялось его понимание — истории, материала, обстоятельств — и то, что хочу построить я.
Даже если я куда-то приезжаю на постановку — а это всегда ограниченное время, — я всегда пытаюсь наладить какую-то атмосферу творчества. Чтобы актер понимал, что он тоже творец. Только тогда, как мне кажется, мы наполняем объемом жизни плоские роли с бумаги. Возьмем, условно, дядю Ваню: Чехов его увидел и описал, актер увидел по-своему, я — тоже, а зритель — каждый — еще свое понимание вложит. И чем объемнее станет этот «дядя Ваня», тем интереснее за ним будет наблюдать.
— Получается, у Вас некая вольница на репетициях?
— Конечно, режиссер не имеет права отпускать актера совсем уж в вольное плавание. Но я считаю: если репетиция проходит без смеха, то это насмарку репетиция. Потому что нужно получать удовольствие от процесса, и зритель это потом чувствует, он понимает, «из какого сора» вырастает спектакль. Если это такой взбудораженный, творческий веселый сор — это одно, а если тяжеловесный, серьезный, менторский — бр-р-р, этого стараюсь избегать.
ТЕАТР — ЭТО КОНТЕКСТ НАШЕЙ ЖИЗНИ
— Все, получается, зависит от длины «поводка». И как Вы справляетесь, по Вашей собственной оценке?
— По-разному. Никогда сто процентов от того, что задумал, не получается… В лучшем случае — 70 [процентов], иногда — 60. Иногда 90…
— Но в любом случае больше 50!
— Это да, а иначе зачем вообще тогда этим заниматься.
— Вот да, а зачем? Какая цель?
— Рассказать историю. Которая волнует меня и, на мой взгляд, волнует зрителя.
— Не выдохлись на такой длинной дистанции? Что такое творческий кризис, уже познали на себе?
— Периоды упадка бывают. Когда мое внутреннее понимание себя и жизни сталкивается с несоответствием того, что происходит снаружи. Какие-то вещи я не могу принять в окружающей действительности. Так, жизнь человека для меня — единственный божественный дар, на который сам человек влиять не может. Не тобою дадено — не тебе забирать.
Но не кризис, нет! У меня куча идей, куча желаний, мыслей, это не всегда соединяется с возможностями труппы, театра. Хотя прошлый сезон у меня был очень счастливый: я четыре спектакля подряд поставил. У меня такого не было никогда. В своем театре!
У нас два режиссера — Виктория Мещанинова и я, мы по очереди ставим, плюс еще мы обязательно приглашенных режиссеров эксплуатируем. Так счастливым образом сложилось, я безумно рад этому. Так что нет, пока еще о кризисах рано. Мне кажется, есть куда расти, есть куда двигаться.
— Из четырех постановок прошлого сезона какой «ребенок» самый любимый?
— Из этих четырех для меня, конечно, «Убивая Гонзаго» (история Гамлета под другим углом. — Прим. ред.). Впрочем, и «Достоевский» (спектакль в стиле рэп. — Прим. ред.), и «Метеорит»… Но все-таки с точки зрения объема высказывания и на фоне контекста — про взаимоотношения человека и власти… Плюс тут и многолетние размышления о «Гамлете», я все никак не могу его поставить, готовлюсь. Впрочем, я считаю, что все вовремя происходит. Пока, значит, не время…
— А постановки-то такие разные!
— Да, и я этому рад. Потому что и «Достоевский» долго зрел. Там даже больше про Раскольникова. Мне кажется, сегодня очень много Раскольниковых ходит по нашим улицам, и мы их как будто бы не замечаем, не слышим… Для меня Раскольников — это рэпер, он существует в этом странном музыкальном ритме, достаточно жестком.
ТЕАТР — СПОСОБ СКАЗАТЬ «ЛЮБЛЮ»
— Признаюсь, меня лично спектакль «Я — метеорит» впечатлил. И прежде всего образами-архетипами и вот этим — «вроде легче»… И вообще, история, по-моему, такая теплая получилась. А что вкладывали в постановку Вы?
— Для меня «метеорит упал» — это про отца. Это мой способ сказать ему «Я люблю тебя» — очень сожалею, что не успел сказать ему этого, когда он был жив… У нас были такие суровые мужские отношения. В нашей семье не было принято говорить про любовь. Такие простые, казалось бы, слова…
Детям своим я постоянно сейчас это говорю. И сегодня мне с глубины прожитого очень важно делиться своими эмоциями с близкими. И говорить не то, что ты думаешь, а что ты чувствуешь, как бы тяжело это не было. Мне вот этого в отношениях с отцом не хватило — вот такой вербализированной близости, разговора об этом. А он у меня был, мне кажется, великий человек. Он работал бульдозеристом всю жизнь. А дома у нас стояли книги — про богов майя, он Египтом интересовался, поэзия Маяковского, Есенина, наизусть Есенина почти всего знал…
— Папа?
— Папа. Не я — я с Бродским «дружу»… И вот я Ринату (драматург Ринат Ташимов. — Прим. ред.) говорил, что мне так жаль всего этого несказанного, что метеорит, который прилетел, для меня это не камень, пусть и космический, а это как будто папа прилетел поговорить… И Ринат это так тонко почувствовал, так чудесно перевел. И появилась эта пьеса.
Она, конечно, может, не совсем для старшего поколения — он молодой автор, и язык — лексику, реакции — где-то упрощает, приближает к разговорному. Для взрослого поколения это может показаться непереносимым в театре, все эти «пошел в ж*пу» и так далее. Многих это смущает.
— Но когда бранные слова на своем месте, может, это не так и страшно?
— Я к мату спокойно отношусь. И когда у братьев Пресняковых в «Изображая жертву» слышу монолог капитана, который написан только одним матом, — я его услышал в екатеринбургском ТЮЗе, — там актер замечательный, он так его вкусно преподнес, всю экспрессию показал — что я даже мата не услышал. А для кого-то это — сразу нет… запретная территория.
Мат для меня — это сакральная вещь, для выплеска сильных — через край — эмоций. Поэтому мне непонятно, почему молодежь, взять даже моих студентов, просто разговаривает на этом языке. Откуда это?
У меня есть даже идея сделать спектакль под названием «Мат». Но в нем не будет ни одного бранного слова, а это будет размышление разных людей о том, почему они бранятся, в какой ситуации, выслушать в том числе профессора филологии — с рассказом об истории происхождения нецензурной брани — а версий много. Не факт, что какая-то художественная ценность в этом будет, но как социальное исследование и обращение к себе — почему нет?..
ТЕАТР — ЭТО КОММУНИКАЦИЯ
— Как Вы отличаете хорошую драматургию от плохой?
— Это внутри, у меня нет внешних критериев. Но есть знания: история должна быть «круглой» и должна затрагивать процесс, который происходит с человеком, поэтому для меня Шекспир, Чехов, Вампилов — это великие драматурги, и тот современный драматург, который написал историю про человека, который поднял внутри меня какую-то волну, — он тоже великий.
— А зрителю как понять, хороший спектакль или не очень?
— Со зрителем сложнее… Зрительское восприятие, вообще, странная штука — и тут мы переходим на скользкий лед психологии. На визуальный ряд большой процент приходится, и вот в этом моменте перевода текста в пластическое решение — здесь возможны потери, но возможны и открытия. Возможно расширение истории, а возможно схлопывание ее, и тут нужно быть очень осторожным. Бывает, говорят, «в читке пьеса звучала, а спектакль поставили — ерунда получилась».
— А в момент репетиции это можно уловить, что-то изменить — на каком этапе еще не поздно?
— Это очень тонкий момент, и тяжело отделить одно от другого. Вот есть материальное освоение мира — там четкие критерии: есть уровень, инструменты, инструкции, исполнители. С духовным всегда сложнее. Есть, конечно, понимание безобразного и красивого, философы об этом размышляют… Но в любом случае, все — вкусовщина, все внутри режиссера сидит. Режиссер — профессиональный зритель.
— А глаз замыливается?
— Замыливается.
— И как почистить?
— Приглашать коллег, которые для тебя имеют значение, которые умеют «почистить». Но тут тоже тонко: важно с водой ребеночка не выплеснуть. Потому что все равно есть твой уникальный взгляд на материал. И вообще, пока зритель не пришел, ты не знаешь, что ты тут «наворопетил»! Вот какое-то внутреннее ощущение только. Но только зритель пришел — бах! Точно есть! Или наоборот: вроде недожал, мучение…
— Вы уже сами для многих авторитет и вдохновение. А есть люди, значимые для Вас?
— Это, конечно, Виктория Николаевна Мещанинова. Она мой учитель с института, была моим мастером. Алексей Владимирович Бородин, худрук РАМТа, я с ним познакомился, когда в ТЮЗе работал. Очень много мне дал, когда приехал в наш ТЮЗ ставить «Отцов и детей», а я был в то время художественным руководителем. И Наум Юрьевич Орлов, у которого я проходил аспирантуру и стажировку: он ставил «Дядю Ваню», а я был у него ассистентом режиссера.
Это про очные встречи. Есть, конечно, заочные встречи, спектакли, которые повлияли на меня сильно.
ТЕАТР — ЭТО РОДНИК
— Зачем зрителю ходить в театр?
— На это, мне кажется, каждый сам должен себе ответить, хотя у меня ответ есть.
Как сказал Анатолий Васильев (актер, режиссер, Заслуженный артист России. — Прим. ред.), театр — это источник чего-то непознанного. И как путник, жаждущий напиться, идет к роднику — каждый к своему, кстати, — так и человек идет в театр что-то получить оттуда.
Это внутренняя потребность должна быть, а это крайне редко бывает осознанно. Но спасибо, что есть хотя бы неосознанное. Вот это желание эмоционально попереживать свою жизнь, прожить непрожитое и, возможно, снять какие-то зажимы и фобии — все это толкает людей в театр. Недаром же говорят про катарсис — освобождение, иллюзия облегчения. У меня иногда так бывает: на чужих — хороших — спектаклях я забываю, что я режиссер, и так присоединяюсь, что плачу.
